Неточные совпадения
Уже при первом свидании с градоначальником предводитель
почувствовал, что в этом сановнике таится что-то
не совсем обыкновенное, а именно, что от него
пахнет трюфелями. Долгое время он боролся с своею догадкою, принимая ее за мечту воспаленного съестными припасами воображения, но чем чаще повторялись свидания, тем мучительнее становились сомнения. Наконец он
не выдержал и сообщил о своих подозрениях письмоводителю дворянской опеки Половинкину.
Не спалось, хотя Самгин
чувствовал себя утомленным. В пекарне стоял застарелый
запах квашеного теста, овчины, кишечного газа. Кто-то бормотал во сне, захлебываясь словами, кто-то храпел, подвывая, присвистывая, точно передразнивал вой в трубе, а неспавшие плотники беседовали вполголоса, и Самгин ловил заплутавшиеся слова...
— Теперь, когда ее взболтали, она — гнильем
пахнет.
Не чувствуешь?
Клим
чувствовал, что вино,
запах духов и стихи необычно опьяняют его. Он постепенно подчинялся неизведанной скуке, которая, все обесцвечивая, вызывала желание
не двигаться, ничего
не слышать,
не думать ни о чем. Он и
не думал, прислушиваясь, как исчезает в нем тяжелое впечатление речей девушки.
Самгин понимал: она говорит, чтоб
не думать о своем одиночестве, прикрыть свою тоску, но жалости к матери он
не чувствовал. От нее сильно
пахло туберозами, любимым цветком усопших.
Нехаева была неприятна. Сидела она изломанно скорчившись, от нее исходил одуряющий
запах крепких духов. Можно было подумать, что тени в глазницах ее искусственны, так же как румянец на щеках и чрезмерная яркость губ. Начесанные на уши волосы делали ее лицо узким и острым, но Самгин уже
не находил эту девушку такой уродливой, какой она показалась с первого взгляда. Ее глаза смотрели на людей грустно, и она как будто
чувствовала себя серьезнее всех в этой комнате.
— Н-да, поговорка «ворон ворону глаз
не выклюет» оказалась неверной в случае Варавки, — Радеев-то перепрыгнул через него в городские головы. Устроил из интеллигенции трамплин себе и — перескочил. Жуликоватый старикан,
чувствует запах завтрашнего дня. Вы что —
не большевик, случайно?
Проводив ее,
чувствуя себя больным от этой встречи,
не желая идти домой, где пришлось бы снова сидеть около Инокова, — Самгин пошел в поле. Шел по тихим улицам и думал, что
не скоро вернется в этот город, может быть — никогда. День был тихий, ясный, небо чисто вымыто ночным дождем, воздух живительно свеж, рыжеватый плюш дерна источал вкусный
запах.
— Ах, Лионель, чудак! — смеялась она почти до слез и вдруг сказала серьезно,
не скрывая удовольствия: — Так ему и надо! Пускай попробует, чем
пахнет русская жизнь. Он ведь, знаешь, приехал разнюхивать, где что продается. Сам он, конечно, молчит об этом. Но я-то уж
чувствую!
Не знали, бедные, куда деться, как сжаться, краснели, пыхтели и потели, пока Татьяна Марковна, частию из жалости, частию оттого, что от них в комнате было и тесно, и душно, и «
пахло севрюгой», как тихонько выразилась она Марфеньке,
не выпустила их в сад, где они,
почувствовав себя на свободе, начали бегать и скакать, только прутья от кустов полетели в стороны, в ожидании, пока позовут завтракать.
—
Не лгите! — перебила она. — Если вам удается замечать каждый мой шаг и движение, то и мне позвольте
чувствовать неловкость такого наблюдения: скажу вам откровенно — это тяготит меня. Это какая-то неволя, тюрьма. Я, слава Богу,
не в плену у турецкого
паши…
В Сингапуре и в Гонконге он смешивался с
запахом чесноку и сандального дерева и был еще противнее; в Японии я три месяца его
не чувствовал, а теперь вот опять!
В сухом и чистом воздухе
пахнет полынью, сжатой рожью, гречихой; даже за час до ночи вы
не чувствуете сырости.
Рядом с Харитиной на первой скамье сидел доктор Кочетов. Она была
не рада такому соседству и старалась
не дышать, чтобы
не слышать перегорелого
запаха водки. А доктор старался быть с ней особенно любезным, как бывают любезными на похоронах с дамами в трауре: ведь она до некоторой степени являлась тоже героиней настоящего судного дня. После подсудимого публика уделяла ей самое большое внимание и следила за каждым ее движением. Харитина это
чувствовала и инстинктивно приняла бесстрастный вид.
Но овладевшее им чувство робости скоро исчезло: в генерале врожденное всем русским добродушие еще усугублялось тою особенного рода приветливостью, которая свойственна всем немного замаранным людям; генеральша как-то скоро стушевалась; что же касается до Варвары Павловны, то она так была спокойна и самоуверенно-ласкова, что всякий в ее присутствии тотчас
чувствовал себя как бы дома; притом от всего ее пленительного тела, от улыбавшихся глаз, от невинно-покатых плечей и бледно-розовых рук, от легкой и в то же время как бы усталой походки, от самого звука ее голоса, замедленного, сладкого, — веяло неуловимой, как тонкий
запах, вкрадчивой прелестью, мягкой, пока еще стыдливой, негой, чем-то таким, что словами передать трудно, но что трогало и возбуждало, — и уже, конечно, возбуждало
не робость.
Ему пришлось пересекать Ново-Кишиневский базар. Вдруг вкусный жирный
запах чего-то жареного заставил его раздуть ноздри. Лихонин вспомнил, что со вчерашнего полдня он еще ничего
не ел, и сразу
почувствовал голод. Он свернул направо, в глубь базара.
Отвратительный клеевой
запах и пар разнеслись по всей комнате; но молодые люди ничего этого
не почувствовали и начали склеивать листы бумаги для задних занавесов и декораций.
Слова Промптова
пахнули на меня чем-то знакомым, хотя и недосказанным; они напомнили мне о какой-то жгучей задаче, которую я постоянно стирался обойти, но от разрешения которой — я это смутно
чувствовал — мне ни под каким видом
не избавиться.
— Дай господи! — тихо сказала она. — Я ведь
чувствую, — хорошо так жить! Вот я вас люблю, — может, я вас люблю лучше, чем
Пашу. Он — закрытый… Вот он жениться хочет на Сашеньке, а мне, матери,
не сказал про это…
Тесно обнявшись, они шептались, как заговорщики, касаясь лицами и руками друг друга, слыша дыхание друг друга. Но Ромашов
почувствовал, как между ними незримо проползало что-то тайное, гадкое, склизкое, от чего
пахнуло холодом на его душу. Он опять хотел высвободиться из ее рук, он она его
не пускала. Стараясь скрыть непонятное, глухое раздражение, он сказал сухо...
В свою очередь взбешенный Калинович,
чувствуя около себя вместо хорошенького башмачка жирные бока помещицы, начал ее жать изо всей силы к стене; но та сама раздвинула локти и, произнеся: «Чтой-то, помилуйте, как здесь толкают!»,
пахнула какой-то теплотой; герой мой
не в состоянии был более этого сносить: только что
не плюнувши и прижав еще раз барыню к стене, он пересел на другую скамейку, а потом, под дальнейшую качку вагона, невольно задремал.
Васин, который, как успел рассмотреть Володя, был маленький, с большими добрыми глазами, бакенбардист, рассказал, при общем сначала молчании, а потом хохоте, как, приехав в отпуск, сначала ему были ради, а потом отец стал его посылать на работу, а за женой лесничий поручик дрожки присылал. Всё это чрезвычайно забавляло Володю. Он
не только
не чувствовал ни малейшего страха или неудовольствия от тесноты и тяжелого
запаха в блиндаже, но ему чрезвычайно легко и приятно было.
Случалось ли вам летом лечь спать днем в пасмурную дождливую погоду и, проснувшись на закате солнца, открыть глаза и в расширяющемся четырехугольнике окна, из-под полотняной сторы, которая, надувшись, бьется прутом об подоконник, увидать мокрую от дождя, тенистую, лиловатую сторону липовой аллеи и сырую садовую дорожку, освещенную яркими косыми лучами, услыхать вдруг веселую жизнь птиц в саду и увидать насекомых, которые вьются в отверстии окна, просвечивая на солнце,
почувствовать запах последождевого воздуха и подумать: «Как мне
не стыдно было проспать такой вечер», — и торопливо вскочить, чтобы идти в сад порадоваться жизнью?
Но странная власть ароматов! От нее Александров никогда
не мог избавиться. Вот и теперь: его дама говорила так близко от него, что он
чувствовал ее дыхание на своих губах. И это дыхание… Да… Положительно оно
пахло так, как будто бы девушка только что жевала лепестки розы. Но по этому поводу он ничего
не решился сказать и сам
почувствовал, что хорошо сделал. Он только сказал...
Юнкер
чувствует, что теперь наступил самый подходящий момент для комплимента, но он потерялся. Сказать бы: «О нет, вы гораздо красивее!» Выходит коротко и как-то плоско. «Ваша красота ни с чем и ни с кем
не сравнима». Нехорошо, похоже на математику. «Вы прелестнее всех на свете». Это, конечно, будет правда, но как-то
пахнет штабным писарем. Да уж теперь и поздно. Удобная секунда промелькнула и
не вернется. «Ах, как досадно. Какой я тюлень!»
Видеть шалопайство вторгающимся во все жизненные отношения, нюхающим, чем;
пахнет в человеческой душе, читающим по складам в человеческом сердце, и
чувствовать, что наболевшее слово негодования
не только
не жжет ничьих сердец, а, напротив, бессильно замирает на языке, — разве может существовать более тяжелое, более удручающее зрелище?
Мы шли молча, как бы подавленные бакалейными
запахами, которыми, казалось, даже складки наших пальто внезапно пропахли.
Не обратив внимания ни на памятники Барклаю де-Толли и Кутузову, ни на ресторан Доминика, в дверях которого толпились какие-то полинялые личности, ни на обе Морские, с веселыми приютами Бореля и Таити, мы достигли Адмиралтейской площади, и тут я вновь
почувствовал необходимость сказать несколько прочувствованных слов.
На дворе выл ветер и крутилась мартовская мокрая метелица, посылая в глаза целые ливни талого снега. Но Порфирий Владимирыч шел по дороге, шагая по лужам,
не чувствуя ни снега, ни ветра и только инстинктивно
запахивая полы халата.
Воздух был благораствореннейший; освещение теплое; с полей несся легкий парок; в воздухе
пахло орешиной. Туберозов, сидя в своей кибитке,
чувствовал себя так хорошо, как
не чувствовал давно, давно. Он все глубоко вздыхал и радовался, что может так глубоко вздыхать. Словно орлу обновились крылья!
В его груди больно бились бескрылые мысли, он со стыдом
чувствовал, что утреннее волнение снова овладевает им, но
не имел силы победить его и, вдыхая
запах тела женщины, прижимал сомкнутые губы к плечу её.
А послав его к Палаге, забрался в баню, влез там на полок, в тёмный угол, в сырой
запах гниющего дерева и распаренного листа берёзы. Баню
не топили всего с неделю времени, а пауки уже заткали серыми сетями всё окно, развесили петли свои по углам. Кожемякин смотрел на их работу и
чувствовал, что его сердце так же крепко оплетено нитями немых дум.
Старик был неаккуратно одет, и на груди, и на коленях у него был сигарный пепел; по-видимому, никто
не чистил ему ни сапог, ни платья. Рис в пирожках был недоварен, от скатерти
пахло мылом, прислуга громко стучала ногами. И старик, и весь этот дом на Пятницкой имели заброшенный вид, и Юлии, которая это
чувствовала, стало стыдно за себя и за мужа.
Она видела там, в темных домах, где боялись зажечь огонь, дабы
не привлечь внимания врагов, на улицах, полных тьмы,
запаха трупов, подавленного шёпота людей, ожидающих смерти, — она видела всё и всех; знакомое и родное стояло близко пред нею, молча ожидая ее решения, и она
чувствовала себя матерью всем людям своего города.
Я разом проглотил оба номера, и скажу вам: двойственное чувство овладело мной по прочтении. С одной стороны, в душе — музыка, с другой — как будто больше чем следует в ретираде замечтался. И, надо откровенно сознаться, последнее из этих чувств, кажется, преобладает. По крайней мере, даже в эту минуту я все еще
чувствую, что
пахнет, между тем как музыки уж давным-давно
не слыхать.
Но вот в воздухе
запахло гнилью, прелым навозом. Илья перестал петь: этот
запах пробудил в нём хорошие воспоминания. Он пришёл к месту городских свалок, к оврагу, где рылся с дедушкой Еремеем. Образ старого тряпичника встал в памяти. Илья оглянулся вокруг, стараясь узнать во тьме то место, где старик любил отдыхать с ним. Но этого места
не было: должно быть, его завалили мусором. Илья вздохнул,
чувствуя, что и в его душе тоже что-то завалено мусором…
Не зная, что сказать на это, Илья молчал, хотя всегда
чувствовал в себе сильное желание возражать товарищу. И все молчали некоторое время, иногда несколько минут. В тёмной яме становилось как будто ещё темнее. Коптила лампа,
пахло углями из самовара, долетал глухой, странный шум: гудел и выл трактир, там, наверху. И снова рвался тихий голос Якова...
Евсей
чувствовал себя перед Сашей маленькой собачкой на верёвке, смотрел на его прыщеватое, жёлтое лицо и, ни о чём
не думая, ждал, когда Саша выпустит его из облака противных
запахов, — от них тошнило.
Евсею казалось, что даже слова его пропитаны гнилым
запахом; понимая всё, что говорил шпион, он
чувствовал, что эта речь
не стирает,
не может стереть в его мозгу тёмных дней праздника смерти.
Нору, в которой живет лиса с лисятами, узнать нетрудно всякому сколько-нибудь опытному охотнику: лаз в нее углажен и на его боках всегда есть волосья и пух от влезанья и вылезанья лисы; если лисята уже на возрасте, то
не любят сидеть в подземелье, а потому место кругом норы утолочено и даже видны лежки и тропинки, по которым отбегают лисята на некоторое расстояние от норы; около нее валяются кости и перья, остающиеся от птиц и зверьков, которых приносит мать на пищу своим детям, и, наконец, самый верный признак — слышен сильный и противный
запах, который всякий
почувствует, наклонясь к отверстию норы.
— Какая ночь! — воскликнула она, — подойдите, подставьте ей лицо;
чувствуете вы, она как будто дышит? и какой
запах! все цветы теперь проснулись. Они проснулись — а мы спать собираемся… Да, кстати, Маша, — прибавила она — я ведь сказала Владимиру Сергеичу, что ты
не любишь поэзии. А теперь прощайте… вот и лошадь мою ведут…
А иногда они плясали на месте, с каменными лицами, громыхая своими пудовыми сапогами и распространяя по всей пивной острый соленый
запах рыбы, которым насквозь пропитались их тела и одежды. К Сашке они были очень щедры и подолгу
не отпускали от своих столов. Он хорошо знал образ их тяжелой, отчаянной жизни. Часто, когда он играл им, то
чувствовал у себя в душе какую-то почтительную грусть.
Она потребовала себе свое любимое шелковое платье и вообще туалетом своим очень много занималась;
Пашет и Анет, интересовавшиеся знать, что такое происходит между папенькой, маменькой и Мари, подслушивали то у тех, то у других дверей и, наконец, начали догадываться, что вряд ли дело идет
не о сватовстве Хозарова к Мари, и обе
почувствовали страшную зависть, особенно Анет, которая все время оставалась в приятном заблуждении, что Хозаров интересуется собственно ею.
С таким выражением, как будто это
не может доставить мне ничего, кроме удовольствия, он взял меня под руку и повел в столовую. Его наивные глаза, помятый сюртук, дешевый галстук и
запах йодоформа произвели на меня неприятное впечатление; я
почувствовал себя в дурном обществе. Когда сели за стол, он налил мне водки, и я, беспомощно улыбаясь, выпил; он положил мне на тарелку кусок ветчины — и я покорно съел.
Голова Меркулова опять падает вниз, чуть
не касаясь колен, и опять Меркулов просыпается с приторным, томящим ощущением в груди. «Никак, я вздремал? — шепчет он в удивлении. — Вот так штука!» Ему страшно жаль только что виденной черной весенней дороги,
запаха свежей земли и нарядного отражения прибрежных ветел в гладком зеркале речки. Но он боится спать и, чтобы ободриться, опять начинает ходить по казарме. Ноги его замлели от долгого сидения, и при первых шагах он совсем
не чувствует их.
Я хоть ничего
не чувствовал, но согласился, что
пахнет смолой.
Говорил он долго. Порою его глаза, невольно косясь направо, видели ноги девицы, круглый ее локоть и полуприкрытую грудь. Он
чувствовал, что ее тяжелое тело всё сильнее теснит его, — Четыхеру было тепло, приятно;
не разжимая колен, он вытянул из них правую руку, желая обнять
Пашу, и вдруг услыхал сонный храп.
— Когда я кошу, то
чувствую себя, знаете ли, здоровее и нормальнее, — сказал он. — Если бы меня заставили довольствоваться одного только умственной жизнью, то я бы, кажется, с ума сошел.
Чувствую, что я
не родился культурным человеком! Мне бы косить,
пахать, сеять, лошадей выезжать…
Студент. Ну их к богу! В грязи сам замараешься. Зуботыковы пускай сами по себе услаждаются, и мы сами по себе. На каждом шагу ведь
не станешь протестовать, а только
чувствуешь, что слабеет негодование. Мужики вон
пашут с четырех часов, а тут до двенадцати чай пьют. Ведь как же с этим помириться?
— Где полуночничаешь, щенок? — крикнула на него мать, замахнулась кулаком, но
не ударила. Рукава у нее были засучены, обнажая белые толстые руки, и на безбровом плоском лице выступали капли пота. Когда Сашка проходил мимо нее, он
почувствовал знакомый
запах водки. Мать почесала в голове толстым указательным пальцем с коротким и грязным ногтем и, так как браниться было некогда, только плюнула и крикнула...
Герасим
не мог их слышать,
не мог он слышать также чуткого ночного шушукания деревьев, мимо которых его проносили сильные его ноги; но он
чувствовал знакомый
запах поспевающей ржи, которым так и веяло с темных полей,
чувствовал, как ветер, летевший к нему навстречу, — ветер с родины, — ласково ударял в его лицо, играл в его волосах и бороде; видел перед собою белеющую дорогу — дорогу домой, прямую, как стрела; видел в небе несчетные звезды, светившие его путь, и, как лев, выступал сильно и бодро, так что когда восходящее солнце озарило своими влажно-красными лучами только что расходившегося молодца, между Москвой и им легло уже тридцать пять верст…